— Засудят, засудят! Если кого и засудят, так твоего друга, который подбил тебя, дурака, на это дело.

— Ох, уж этот друг... Попадись он мне, я его вот этими руками задушу!

Дядя Коля, наверное, вздрогнул. Да и вздрогнешь от такой угрозы, пусть она и относится не к тебе лично, а к кому-то другому. У меня и то мурашки пробежали по коже.

— Что, испугался? — хохотнул Федор.— Не бойся, тебя я не трону. Добро, знаешь, забывать грех. Ты меня подобрал, на горбу пер, кормил-поил...

Голоса стихли. Мне стало страшно — страшно за себя, за Димку,— и в то же время меня разбирало любопытство. Хотелось дослушать, чем этот разговор кончится. Я еще не знал, какое преступление совершил Федор (после выяснилось, что и дядя Коля этого не знал), но уже начинал ненавидеть и бояться его. Что стоит такому задушить, пырнуть ножом?

— Ну, покалякали и хватит, Николай Степаныч, пойдем спать,— снова заговорил Федор.

Он, видно, встал — послышались мягкие, кошачьи шаги. Ветерок накатывал волнами. Когда таежный шум, глухой и печальный, сходил на нет, эти шаги были хорошо слышны.

— Погоди,— остановил Федора дядя Коля.— Ты все-таки подумай. Мужик ты здоровый...

— На твоих харчах отъелся!

— Главное — отъелся, а на чьих — это уже другой разговор,— буркнул дядя Коля.— Если верить пацанам, воина идет трудная, а на такой войне, я по гражданской знаю, каждый штык на счету. А ты, к тому же, явишься не с пустыми руками, кое-какое золотишко на стол покладешь.

— Золотишко возьмут, не побрезгуют, а меня...— Федор издал какой-то утробный звук, похожий на тяжелый вздох. Кошачьи шаги стихли. Он, наверное, стоял и думал.

И тут заворочался, шурша сухой подстилкой, и что-то забормотал во сне Димка. За дверью сразу попритихли, насторожились. Кажется, только сейчас дядя Коля и Федор вспомнили о нашем присутствии. Скоро, однако, они снова успокоились, но разговаривать продолжали уже потише, так что я поначалу мало что разбирал. Лишь какое-то время спустя, когда они опять перестали нас остерегаться, думая, что мы спим, я услыхал поразившие меня слова:

— А что ты думаешь, могут ведь взять и послать, а? — и тот же утробный, только уже не вздох, а вроде бы смех.

— Запросто, о чем речь! — как будто обрадовался дядя Коля, хотя чему тут было радоваться, я не мог взять в толк. Подумаешь, защитник нашелся.

Я посмотрел на спящего друга. В избушке было темно, хоть глаз выколи. Только когда дядя Коля или Федор, я не знал кто, начинали шуровать костер, в дверную щель проникал трепетно мигающий красноватый свет. На мгновенье из кромешной тьмы проступало спящее, блаженное лицо Димки. То ли от теней, то ли еще отчего, оно казалось вытянутым и странно заостренным.

Стараясь не шуршать хвойными лапками, я приподнялся на локте, затаил дыхание.

А Федор продолжал:

— В самом деле, засудить человека — чего проще! А на фронте от меня, глядишь, будет хоть маленькая, а польза. Сойдемся грудь в грудь с фашистом, еще неизвестно, кто кого — фашист меня или, наоборот, я фашиста!

— Да что ты, Федя, Да тебя никакой фашист не одолеет! Ты же смотри какой ловкий, черт!

— Хочешь попробовать?

— А что?

— А ну давай! Давай! Началась возня. Это дядя Коля шутки ради схватился с Федором. Слышно было, как они тяжело дышат, топчась на месте. Под сапогами у них хрустели сухие сосновые шишки. После того как возня прекратилась, Федор, наконец, принял окончательное и, главное, единственно правильное решение:

— Раз такое дело, то мы вот что, Степаныч... В военкомат пойдешь ты...

— Это с какой же стати?

— Пойдешь как друг, все обо мне доложишь, все честь по чести, а после уже я сам...

— Погоди, погоди... Получается, я тебя вроде бы выдаю,— заколебался дядя Коля.— Нет, пойдешь ты, Федя. Положишь на стол золотой песочек и скажешь, кто ты такой и зачем явился. Если от души, с полным раскаянием,— поверят. Я полагаю, и до меня очередь дойдет. Вот и встретимся мы с тобой где-нибудь в окопе. Ты еще и признавать меня не захочешь, если к тому времени командиром заделаешься... «Кто такой? Откуда? И по какому-такому случаю?»

— Хорошо, придется самому. Но ты как свидетель будешь рядом, понял? Ты должен подтвердить, что все эти...— Федор сделал паузу, должно быть, считал,— все эти два с половиной месяца я здесь занимался трудовым перевоспитанием. Лады?

— А не передумаешь?

— Железно!

— Смотри. Тогда лады!

Они еще посмеялись, побалагурили, довольные принятым решением, потом осторожно, на цыпочках, вошли в избушку и улеглись каждый на своем месте. Я засопел, делая вид, будто беспробудно сплю. На самом деле какой тут сон. Федор лежал рядом со мной, на расстоянии локтя, и при одной мысли о том, что он здесь, рядом, у меня то горела, то холодела спина.

Глава четвертая

Наутро дядя Коля сварил кулеш, вскипятил чай.

— Живей-живей! Бери, Федя, свою большую ложку. Сейчас мы подзаправимся и айда золотишко добывать. Последний день — последняя удача! — сыпал он на ходу.

Между разговорами мы незаметно покончили с завтраком.

— За дело, ребятки, за дело! — бодренько встал с бревна дядя Коля.— Тебе, Федя, я советую сбегать в тот ложок...— Он показал куда-то за речку.

— Ты же был там...

— Что из того, что был? Пришел, глянул и обратно. Хотел, слышь, на будущий год оставить, а сейчас, думаю,— зачем, в будущем году, может, и не доведется сюда попасть. И будет золото лежать здесь без всякой пользы. А что оно здесь есть, можешь не сомневаться, Федя, да!

Федор взял лоток, лопату и подался на тот берег Малой Китатки.

Мы с Димкой, по совету дядя Коли, пошли во вчерашнее ущелье.

Сам дядя Коля отправился куда-то вверх по течению. На свой агрегат он, судя по всему, махнул рукой.

Проходя мимо, я спросил:

— А это что же, так и останется? Дядя Коля улыбнулся:

— Пускай медведи золото моют! — и, ускоряя шаг, свернул на тропку, которая вилась вдоль берега.

Мне не терпелось все открыть Димке, и я сделал это, как только мы с ним остались с глазу на глаз. Димка сначала не поверил: «Ври больше!» А когда мне удалось убедить его, что точно, я не выдумываю, надолго умолк.

— Значит, Федор решил объявиться?

— Да, он сам это сказал. Буду, говорит, проситься на фронт. Хотя...

— Что хотя? Договаривай!

— Хотя я лично не очень верю в это, а почему, и сам не знаю.

Димка опять помолчал, подумал, желая, видимо, Уяснить, где я говорю правду, а где сочиняю. Потом, поправив на голове видавшую виды кепчонку, сказал:

— Послушай, а что он такого натворил, этот Федька, подлец?

Я оторопело захлопал глазами. Вот чего я не знал, так не знал. Из ночного разговора, как я его услышал и запомнил, нельзя было сделать более или менее определенного заключения.

— Ну, ситуация! — многозначительно почесал в затылке Димка и прибавил шагу.

Денек выдался не жаркий, настоящий августовский. Ветер слегка раскачивал вершины деревьев. Иногда он начинал озоровать в кустах и травах. И сам ложок, похожий на лодку с рваными краями, сегодня уже не казался таким мрачным, как вчера. Мы настолько пообвыклись, что перестали вздрагивать, когда неожиданно падал камень с обрыва или близко поднималась спугнутая птица.

Мне кажется, что дядя Коля неспроста подсунул Димке самородок. Наверное, ему хотелось раззадорить его. Если это так, то старатель достиг своей цели.

Тайга, горы и само небо перестали для Димки существовать. Теперь он двигался медленными, напряженными шажками и ощупывал взглядом каждый квадратный сантиметр. Мало того, сделав шаг или два, он опускался на корточки, начинал перебирать гальку, рыться, копаться в песке, просеивая его сквозь пальцы, как сквозь сито.